Михримах подошла к зеркалу, и ей вдруг показалось, что её душа сейчас где-то вне этого тела, которое она видит перед собой. Что золотые длинные локоны – вовсе не её локоны, зеленые глаза – не её глаза, и даже пунцовые губы – не её губы, что это не она дочь султана Сулеймана, Повелителя мира, и его любимой женщины Хюррем, а кто-то другой. Мысль о скорой свадьбе, которая должна свершиться уже через несколько дней, стала совсем невыносимой, когда султанша увидела своё счастье и его похитительницу. Она, словно настоящий грабитель, пробралась ночью и украла из сердца Михримах выжимки надежды. Теперь сердце луноликой превратилось в чернослив: слишком много слез из него излилось. Они стали одинокой тайной, которую охраняла ночь, сделались вещественным знаком невещественных отношений. Утром от ночных переживаний не оставалось заметных следов, лишь легкая усталость и влажный блеск в глазах. Пока на небе пылает медовый солнечный диск, румяня яблоки и гранаты в садах, султанша не умеет плакать. И если неосторожная жемчужина украдкой скатится по теплой бархатной щеке, она быстро поймает ее в ладошку и зажмет в кулак, горделиво выпрямляясь и  уверенно продолжая свой путь, устланный лепестками кровоточащих при каждом шаге слабостей.
Михримах закрыла глаза и восстановила в памяти недавнюю встречу. Стройная сильная фигура османского воина, любовно склонившаяся над крымским цветком. Он потянулся к ее губам и поставил на них печать своей любви. В дверь покоев постучали, и султанша, открыв глаза, резко отпрянула от зеркала. В комнате оказалась Чаглайан, служанка, недавно оказавшаяся в гареме. Девушка быстро присела на полусогнутых ногах, опустив голову и накрыв одной ладонью тыл другой.
- Что у тебя? - рассеянно и нетерпеливо произнесла Михримах Султан, смотря на служанку через плечо.
- Для Вас привезли новые ткани, госпожа, удивительной красоты отрезы,  - начала Чаглайан, желая увлечь госпожу изучением подарков, но султанша ее прервала.
- Потом. Айбиге Хатун у себя?
- Да, госпожа. Ее разместили в гостевых покоях.
- Я хочу ее видеть. Сейчас,  - строго произнесла Михримах, взглядом указывая служанке на дверь. Девушка повиновалась и, поклонившись, вышла.
Султанша сделала медленный глубокий вдох и задержала его. Это ненадолго расслабило тело и, казалось, душу. Из террасы пахнул свежий воздух и едва уловимый запах роз, что росли во дворцовом саду, обласканные соленым ветром и солнцем.
"Малкочоглу Бали-бей... Ты отверг любовь султанши, предпочел ей другую. Знай же, что она не простила. Она требует расплаты за свою обиду".

Время скользит между пальцев, вот оно, утекает, словно вода, выветривается, как мириады песчинок с вершины горы, заставляя ее горбиться, сжиматься, приседать и, наконец, ровняться с землей. На месте широкоплечего исполина теперь - мягкий холмик, поросший молодой желто-зеленой травой. Настанет час, и он, возможно, станет таким же великаном, как и его прародитель, быть может, выше и сильнее его. Снега и льды наденут на его острую вершину белый шлем. Кто знает, сколько душ упокоят разверзнутые, как скулы океана, ущелья... И снова, время сдует с горы ледяной шлем и бронзовую кольчугу, снова зацветет курган, плача слезами дождя в поминальный день.
Прошло несколько лет с тех пор, как Айбиге Хатун ступила на скрипучую смоленую палубу, как фрегат с белыми, как крыло голубя мира, парусами умчал ее к родным берегам. Михримах Султан, еще будучи маленькой, но уже вполне влиятельной госпожой, искренне радовалась, что крымская принцесса более не посягнет воспламенить ответное своему чувство в сердце Бали-бея. Тогда же она испытала глубокую печаль: Малкочоглу покинул столицу мира, предпочтя службу на своей родине. Его унес резвый конь, взрыхляя дерн и мягкую землю, что попадались под его копыта. Михримах не надеялась на скорую встречу, но все эти года, которые разделили ее детство и юность, взращивала в молодой, впечатлительной почве души крепкую, как ей казалось, любовь и берегла ее, чтобы сорвать заветные плоды, когда придет время. Увлечение сердца Михримах всем казалось детской фантазией, увлекательной игрой. Даже если это так, то султанша сама придумала правила игры. И вообрзила наказание тому, кто откажется им следовать.
Любовь опалила юное сердце султанши, она с удовольствием отдалась в сладкий плен, который оказался горькой неволей, из которой непросто выбраться. Чувства к Малкочоглу, совершенно определенно, явились иллюзией, которая отчаянно проникала в действительность. Михримах сейчас поняла это. Ее сердце остыло, чтобы когда-нибудь воспламенеть вновь.
"Любила я Малкочоглу в действительности? Или Валиде права, и это искусственное чувство, укоренившееся в моей душе. Так или иначе ему больше нет в ней места,  - признавалась сама себе султанша,  - Но почему мне было так мучительно больно видеть их вместе? Потому что они были счастливы. В то время как я страдаю. Никто не смеет радоваться, когда моя душа облачена в погребальный саван. Любовь Малкочоглу и Айбиге заколачивает крышку гроба моей неудавшейся любви. Они должны ответить за это, пускай их любовь горит в бездне ада!"
Михримах не находила себе места. Она ждала, когда явится Айбиге, чтобы прекратить пытку, избичевавшую сознание, над которым клубился дым ревности. "О Аллах, да где же она? Неужели испугалась?" - султанша резко поднялась с тахты, не имея сил сидеть на месте. Наконец двери с тревожным скрипом отворились, и одна из виновных в нынешнем расположении духа Михримах Султан предстала перед госпожой. Во взгляде Айбиге была смелость и решительность, с которыми она полагала противостоять султанской дочери. Последняя пыталась изобразить на своем лице безмятежность и даже попробовала улыбнуться.
- Айбиге Хатун, добро пожаловать,  - бодро произнесла Михримах, несколько приблизившись к принцессе,  - Надеюсь, твой путь был неутомительным.
Слова луноликой были полны фальши, которая резала слух. Всем было бы проще, если бы султанша тотчас накинулась на Айбиге, разразившись филиппикой.

Стамбул погрузился в привычную для столицы рутину. За стенами Топкапы, за Вратами приветствия, над которыми водружено алое знамя, сновали разные люди, с делом и без него, бедняки и богачи, правая рука которых срослась с подвесным мешочком с акче, проживали словом день от рассвета до заката благочестивые и неверные, словом, ничего не менялось, все скрывалось за суетой, и печаль и радость. Муэдзины неспешно покидали круглоствольные минареты мечетей, довольные в срок исполненной обязанностью. Торговцы открывали свои лавки, уповая на милость Аллаха и на занятость кадия, которая не позволит ему появиться сегодня на рынке.
Михримах Султан, которую мы застали в ее покоях, никогда не видела этой простой и совершенной жизни. Ее существование по рождении ограничивалось территорией Сераля. Эти границы казались узкими, несмотря на то что сердце султаната поражало внушительными размерами. Султанша никогда не видела моря иначе, чем с террасы, не мочила босых ножек в Босфора, не внимала зову кораблей Золотого Рога. Она бы непременно завидовала свободе дочерей незнатных эфенди, не будь других проблем кроме этой. Одна из них сейчас стояла перед Михримах и отвечала на звучавший ранее вопрос. Слова Айбиге едва долетали до ушей султанши: так далеко были ее мысли в этот момент. Скоро в воздухе повисла тишина, как разреженный воздух в горах давившая грудь. Михримах машинально отвечала:
- Валиде в добром здравии, слава Всевышнему. Вопрос "как ее дела", ее, оскорбленной султанши, показался издевкой, которая подлила масла в огонь, в котором сгорало сердце.
- Надеюсь, волнения в Крыму скоро утихнут, и ты беспрепятственно вернешься на родину,  - пророческим тоном произнесла Михримах, которая не собиралась делить с принцессой кров длительное время.
- Совсем скоро ты снова окажешься на корабле, который направится в Крым,  - добавила султанша, констатируя свою недоброжелательность,  - Хочешь ты этого или нет.
Михримах вопросительно взглянула на Айбиге, как бы спрашивая, внимает ли она ее словам. Но у принцессы, очевидно, было иное видение своей будущности...

Султанша изменилась в лице. Она побледнела, точно в миг сделалась фарфоровой куклой, душа ушла в пятки. Михримах громко вдохнула и задержала дыхание, закрыв глаза и отворотив свой лик от принцессы. Это позволило телу насытиться кислородом и проясниться рассудку. Несмотря на жестокую душевную бурю, слепо следовать за ней, унося в вихрь надежды и желания, видилось невозможным. Михримах жадно вслушивалась в слова, которыми ее угощала Айбиге, и отвечала на них медленной презрительной улыбкой. Когда принцесса вкрадчиво, с расстановкой произнесла имя хранителя султанский покоев, златоволосая султанша с неудовольствием обнаружила, что сердце отозвалось на звук любимого имени слабо, словно оно слышало его впервые. Неужели это и правда  - выдумка, хрупкая фантазия, которая разбилась, стоило лишь оглянуться на действительность? Любовь вытеснила ревнивая обида, которая не умела облачиться в элегическую иеремиаду, а выразилась в неистовом гневе.
Выдохнув, султанша медленно повернулась к Айбиге Хатун, ее лицо исказила желчная и в то же время скорбная гримаса. Крымчанка, очевидно, мысленно ликовала. Однако эта психологическая дуэль еще завершилась, прогремел лишь один выстрел, лишь один промах, и словесная пуля только оцарапала душу султанши.
- Пути Господни неисповедимы. Нам ли знать, как сложется наша судьба? Порой она поворачивается к нам спиной и ловко меняет свое решение,  - преостерегающим шепотом произнесла Михримах Султан,  - Небо часто омрачают грозовые тучи, Айбиге Хатун. Счастье, как и горе, не вечно.
Султанша новернула голову в сторону открытой террасы, почувствовав неровное дыхание холодного ноябрьского ветра. Небо посерело и готово было расплакаться.
- Видишь, - продолжала Михримах, заставляя Айбиге также обратиться к террасе, - солнце скрылось за облаками.
Соперница была сильна, поскольку ее поддерживала теплая мысль о взаимной чистой любви, которую называют благородной страстью и высоким чувством. Михримах Султан же была почти безоружна и боролась только с помощью чувства достоинства и силы воли. Она оставалась глуха к стенаниям сердца, но охотно внимала голосу ядовитой ревности. Султанша была не в силах свергнуть с себя деспотическое иго горячности и недоверия, потому так вспыхнули ее щеки, когда Айбиге осмелилась напомнить о том, к чему госпожа воспылала ненавистью.
Меньше всего Михримах хотела, что разговор коснулся того, кто, по существу, не имел к нему ни малейшего отношения.
Нескромный намек пошевелил в сердце султанши тайну, задел его живые струны, готовые разлиться печальной мелодией. Но Михримах Султан берегла слезы для того самого судьбоносного дня, когда ее лицо скроет червленая ткань. Она закрыла глаза и пробыла так несколько минут, потом открыла их и тотчас приняла спокойный холодный вид.
- Валиде беспокоится о моем благополучии, - внушая то ли себе, то ли Айбиге, сказала султанша. Это было сказано таким монотонным бесстрастным голосом, будто дело касалось обычного, тривиального, общественного. Будто это был привычный разговор за званым ужином, когда серьезные слова воспринимались шуткой. Казалось, Михримах сама сейчас рассмеется и добродушно посмотрит в глаза крымской принцессы. Но этого не последовало, лицо султанши еще более потемнело, она жалела о том, что стала инициатором неприятной беседы. Необходимо было действовать, поступком доказать свою власть и заставить Айбиге страдать подобно тому, как мучается Михримах Султан.

Султанша не сводила высокомерного взгляда с фигуры Айбиге, которая походила на каменное изваяние, бездуховную Галатею, и лишь трепет длинных ресниц и дышащая грудь выдавали живую девушку. Ни одна из соперниц не желала уступать, обе по капле пили эту чашу.
- У тебя только одна жизнь, Айбиге Хатун. Другой такой уже не будет,  - Михримах Султан продолжала подражать мудрецам, и уста ее действительно говорили истину. Султанша перевела дыхание и подошла к принцессе совсем близко.
- Моя судьба уже решена, это так. Скоро я выйду замуж за Рустема-пашу. Но ты...,  - Михримах выпрямилась и продолжила,  - твою судьбу буду решать я. Для этого у меня достаточно полномочий. Если я захочу, чтобы уехала - уедешь.
Голос султанши был строг и сух, звучал, как говорится, с апломбом, будто в душе ее было спокойно. На самом деле Михримах держалась из последних сил и, чувствуя, что и они покидают ее снедаемое печалью тело, дочь султана спешила скорее остаться одна.
- А сейчас уходи. И запомни: если Малкочоглу не суждено быть моим, значит, суждено остаться одиноким.
Михримах Султан жестом подозвала одну из одалисок, смиренно склонившихся в почтении в тени дверных откосов:
- Нешедиль Хатун, проводи принцессу в ее покои.
Тотчас рядом с Айбиге выросла тоненькая молодая девушка в голубой фередже. Она опустила глаза долу и ждала реакции принцессы.
Какими томительными казались минуты! В воздухе повисло напряжение, которое не спешило рассеиваться. Полоса угасающего света уже сползла со стены и мирно улеглась на полу. Отражающийся в ней  горячий свет солнца холоднел, тускнел и наконец растворился. Дневное светило окончательно уплыло в тучи.
"Ушло солнце, небо стало хмурым, как моя душа. В ней нет света, нет тепла. Мое сердце, кажется, разучилось любить, несчастная любовь больно обожгла его. Неужели оно никогда не будет радостно стучать в груди? Неужели так и будет завидовать чужому счастью?" - думала Михримах Султан, и недобрый ветер трепал рассыпающиеся по плечам каштановые волосы и рукава муслинового платья.

Как только голубое платье Нешедиль Хатун скрылось за резными дверями, плотно сомкнувшимися со слабым стуком, Михримах Султан сделала глубокий вдох и стала медленно оседать, наконец упав на пол. Приказав всем служанкам удалиться, султанша излила свою печаль, затуманившую сердце, в слезах. Она лежала на обитых бархатом, шелком и муслином подушках с золотыми кисточками и вышивками - выписками из Корана. Хотелось забыть разговор с Айбиге, не помнить саму крымскую принцессу и стереть из памяти Малкочоглу Бали-Бея. Иногда султанши плачут. Когда им очень больно, когда горькая тоска скользит по лунной акварели, что расстилается тусклым белым светом , пробираясь сквозь оконную решетку. Султанши плачут только тогда, когда их никто не видит, плачут тихо, уткнувшись личиком в подушку или покрывало, так, чтобы неосторожный вопль не долетел до ушей врагов, не устремился вслед за ветром. Природа всегда благоволит султаншам, оберегает их тайну стеной из дождя, тысячи небесных барабанов играют марш. Слезы быстро кончились, но не почувствовав облегчения, Михримах резко встала и подошла к одной из ниш, открыла дверку и извлекла необыкновенной красоты шкатулку с несколькими ящичками, внутри обитыми красным шелком. В самом нижнем ящичке хранились вещественные доказательства невещественных отношений Михримах Султан. Письма. Султанша достала несколько желтых хрустящих свитков, скатанных в плотные рулоны и перевязанные алой лентой. Она отвязала лоскут, и письма посыпались на тахту, на которой расположилась и Михримах. Она осторожно взяла наугад один сверток и медленно развернула его. Короткое письмо, пестрящее черными символами, стройно лежащими на бумаге. Это первая весточка от Ташлыджалы, за которой последовала их первая тайная встреча. Михримах Султан несколько раз перечитала письмо и, закрыв глаза, погрузилась в омут воспоминаний.

Было время предрассветных сумерек, когда Михримах, склонившись над маленьким столиком цвета венге, с нежной задумчивостью на миловидном лице выводила пером на жёлтой бумаге чёрные буквы, удивительным образом складывающиеся в слова. Предрассветную тишину беспокоил хрупкий треск свечи; горчащий от безнадёжности свечной запах наполнял покои юной султанши. Султанша писала письмо сакрализованного смысла  о своих чувствах к поэту Яхье Ташлыджалы. Это было ответное письмо на полученное ранее, в котором Ташлыджалы открыл своё сердце и прославил луноликую госпожу. Письмо завершалось словами:
«Султанша, пришло время отправиться в путь, но до отъезда я хочу увидеть Вас.  Жду  Вас сегодня в саду, за фонтаном».
Михримах решила не откладывать и передать письмо при предстоящей встрече. Она осторожно свернула заветный пергамент в маленький свиток и закрепила сургучной печатью. Свиток отправился в рукав изумрудного с золотом платья.
Михримах шла по длинным коридорам, стены которых были украшены изразцами. Каждый шаг эхом отзывался где-то высоко, под куполом. Дорогой она часто оглядывалась в страхе встретить кого-то, в особенности свою Валиде Хюррем. Последняя не позволила бы ей покинуть стен Топкапы. К счастью, опасения не оправдялись, и султана вышла в пышный сад с оливковыми и розовыми аллеями.
Михримах скрылась за кустом пунцовых роз, источающих характерный дурманящий аромат, который будто вторил её настроению души. Белый каменный фонтан располагался в дальней части сада, так что Яхья и Михримах должны были остаться незамеченными. Поэт уже ожидал свою возлюбленную султаншу. Михримах приметила его фигуру, чётко различимую сквозь сень тонколистных деревьев.
- Приветствую Вас, Султанша, - с восхищённой улыбкой произнёс Ташлыджалы, приложив ладонь правой руки к сердцу и склонив голову, - Вы сияете ярче солнца, что блеклой монетой смотрит с небес.
- Однако, нам нужно поторопиться, - с явным беспокойством во взгляде, обращённом куда-то вдаль, продолжил он.
Михримах обернулась и завидела приближающуюся к ним служанку Валиде.
"О нет! Она может всё узнать, тогда непременно расскажет Валиде", - с такими мыслями юная султанша скоро скрылась за фонтаном, так небрежно расточающим брызги холодной воды, и быстрым шагом проследовала ко дворцу.
Покоящийся в рукаве свиток бесшумно упал в мягкую траву...
Короткая, неумолимо короткая встреча. К счастью влюбленных, письмо Михримах заметил ее верный Ага и передал Ташлыджалы, так что сокровенной тайны не коснулись злые умыслы. Султанша открыла глаза. В ее взгляде не было нежности, которая обычно, клубясь, наполняет душу, обращенную к прошлому, не было и строгости, с которой по обыкновению читают послания увядшей любви. Было безразличие, под которым скрывалось стрекало боли.
В углу трещал камин, аккомпанируя танцующим языкам пламени. Михримах Султан долго всматривалась в их танец, пока ей на ум не пришла мысль, которую она поспешила претворить в действие. Султанша бегло просмотрела остальные письма, будто пытаясь сохранить их вид в памяти, затем, снова обливаясь слезами, самозабвенно прошептала:
- Прощай, Ташлыджалы, прощай, Бали-бей, прощайте все, прощайте навсегда...
Михримах энергично поднялась и бросила все свитки разом в пламя камина. Она стала смотреть, как они загорятся. Вот один лист зашевелился, поднялся, его уголки загибались внутрь, чернея и источая горький запах старой бумаги и печали. Листок скоробился и вдруг вспыхнул, его примеру последовал второй, третий, вот уже они все объяты беспощадным гефестом. На душе стало легче.