"Подумайте, госпожа, кому больше всех была выгодна смерть Ибрагима Паши? Кто так легко вошел в собрание Дивана после его смерти? Кто отправил Вас в Манису, а потом занял место в Вашем же дворце?" - мерзким, неприятным холодком, снова и снова настойчиво расползались в памяти овдовевшей султанши возмутительные слова Хюррем.
Несомненно, Хатидже, уже познавшая всю сущность этой лживой женщины, как никто другой, знала, что нельзя верить ни единому ее слову. Более того, султанша пребывала почти в полной уверенности о том, что речи, которые вела Хюррем - всего лишь попытка оправдать себя и, заодно посеять еще больший раздор между сестрами. Впрочем, стоило признаться, что повод для распрей между ними, уже имелся: Шах-и Хубан по каким-то причинам, в отсутствие Хатидже, решила, что может вселиться в ее с Ибрагимом дворец, прекрасно зная, как ревностно хранит и оберегает от посторонних, ее сестра, все то, что связано с ее покойным супругом.
Однако, Хюррем настойчиво твердила о том, что Шах-и Хубан, совершает теперь такие деяния совершенно не случайно. Более того, Хасеки ясно давала понять, что никто иной, как ее родная сестра имеет причастность к гибели Ибрагима. Хатидже приняла бы эти речи за гнусную ложь, за очередную грязную интригу Хюррем, если бы последняя не заявила, что имеет весомые доказательства, подтверждающие истинность ее слов.
С уходом из жизни Ибрагима, Хатидже итак не знала покоя: так и не сумела она найти исцеления, день ото дня только медленно угасала. Теперь же еще и эти мысли чудовищным грузом легли ей на сердце, беспощадно обжигали и травили ее разум. Не оставляли они ее ни на минуту по дороге, которая вела ее в свой дворец. Неужели Шах-и Хубан могла с ней так поступить, неужели смогла предать ее? Сначала у Хатидже отобрали то, чем она жила, а теперь еще и ее родная сестра пыталась примерить на себя и ее жизнь? Почему? За что? Верны ли слова Бейхан о том, что всю жизнь Шах и Хатидже не ладили между собой, потому что одна из них завидовала счастью другой? Впрочем, было ли здесь чему удивляться? Родной брат, который называл Хатидже своим сокровищем, ведь смог так безжалостно отобрать вместе с жизнью Ибрагима, и ее жизнь.
То, что предстало взору Хатидже, когда она вошла в общую залу своего дворца, заставило воспылать ее сердце пламенем неистовой ярости и, единовременно, пронзить его щемящей болью. Будто кто-то захотел, чтобы стены дворца, хранящие воспоминания о его хозяевах, навсегда замолчали, забыли о них. Мебельное убранство было сменено, настенные росписи, что были сделаны по заказу Ибрагима, были стерты.
И когда Хатидже стремительным, угрожающим вихрем направилась в личные покои, для того чтобы требовать от Шах-и Хубан немедленных объяснений, то замерла: вещей Ибрагима в них больше не было. С замиранием сердца Хатидже подошла к большому сундуку, что стоял посреди комнаты, в надежде обнаружить там вещи покойного супруга. Отперев его, женщина облегченно вздохнула, но тут же внимание султанши привлек небольшой лист пергамента. Пробежавшись взглядом по письменам, Хатидже обомлела: только теперь она поняла, почему предательница-сестра не находила себе места и не в силах была смириться со счастьем сестры с Ибрагимом.

"Скажи, как не содрогается твоя совесть, Шах-и Хубан? Как смотришь ты мне в глаза, после того, как своими руками вероломно пронзила мне сердце острым кинжалом? Как улыбаешься ты мне в лицо, после того, как учинила негасимый пожар в моей душе, который нещадно ее губит? Как можешь говорить ты со мной, как голос твой остается спокойным, когда мою жизнь ты обрекла на бесконечное скитание в ночи, без единого проблеска света? Скажи, сестра, как?..
Нестерпимая боль, которая терзает мое сердце, те раны, которые не способен залечить ни один лекарь... Не та ли это сила, что убивает изо дня в день меня, но дает силы тебе?"
Человек совсем как музыкальный инструмент: достаточно лишь знать, какие струны души нужно зажать, и он, человек тут же запоет в угоду тебе - то, что ты захочешь слышать. К несчастью Хатидже, Хюррем знала такие струны ее души и сумела заставить ее петь, так как нужно было ей: против Шах. Но, сломленная и ослепленная  горем, и, глядящая на истину сквозь пелену своего несчастья, Хатидже, этого не видела. Она видела только так, как ей эту истину открыли.
- Ты меня не ожидала увидеть здесь? В моем дворце? - презрительно сузив глаза вместо ответного приветствия сестре, нетерпеливо процедила Хатидже. Напряженный, такой чуждый и совсем несвойственный мягкой натуре этой женщины, повышенный тон, насквозь пропитан гневом и неприкрытой враждебностью.
Ведь по ее собственному мнению, здесь и сейчас, если кто и должен задавать подобные вопросы, то только она, Хатидже. В этом дворце только она имеет на это право, а не тот, кто предал ее, пытался забрать себе ее жизнь и уничтожить все, что было так дорого сердцу султанши, вплоть до воспоминаний. И возмутительные вопросы ее сестры только, подобно ветру, раздували подкинутые Хюррем угли ярости и подозрения в душу Хатидже, испепеляя здравый смысл, затуманивая разум черным дымом, мешая разглядеть истину.
Горькая обида, негодование, ярость - все сбилось в один плотный ком, что подступил к горлу, мешая, кажется, даже продохнуть. А поразительное лицемерие Шах-и Хубан, которая очень кстати решила поинтересоваться свитком в руках Хатидже, была просто невыносимой. Вся эта буря чувств внутри кипела, стремясь выплеснуться наружу неистовым потоком истерики.
Хатидже судорожно вздыхает, пытаясь остудить свой пыл и вернуть ясность разуму.
- А ты не знаешь? Так я тебе скажу, сестра, - последнее слово Хатидже подчеркнула интонацией особенно. - Это письмо я нашла в сундуке. Вот в этом, среди вещей Ибрагима, которые ты хотела убрать из моих покоев, - укоризненно продолжала она, глядя сестре прямо в глаза, будто надеясь разглядеть в их глубине истину. - Это любовное письмо. Когда-то давно его написали для Ибрагима.
Хатидже не случайно умалчивала об имени того, чьему перу принадлежали строки на этом пергаменте. С лишь той надеждой она это пока утаивала, что Шах хватит чести хотя бы для того чтобы не опускаться до пустых, лживых оправданий, которые принесли бы Хатидже еще больше страданий. Ведь подписано было это письмо именно ее именем, именем Шах-и Хубан.
"Скажи же мне... сестра"

Ни единого слова не вымолвила султанша в ответ на поразительное лицемерие и бесчестные попытки своей сестры изобразить неосведомленность и непричастность к письму, что держала Хатижде в своих руках. Да разве и нужны были здесь какие-то слова? Имели бы они хоть каплю какого-нибудь смысла? Ведь это проклятое письмо (вкупе с тем, что Хатидже сегодня узнала и увидела своими глазами), стало доброй и надежной почвой, для того, кто надеялся посеять недоверие и гнев в душе султанши к родной сестре.
Конечно, все было вовсе не так, как казалось Хатидже. Но ослепленная другой действительностью и другой истиной, сломленная горем и отчаянием, овдовевшая султанша, не верила теперь ни одному слову Шах-и Хубан, и это отчетливо читалось в ее болезненном взгляде, ставшим яснее любых откровений и слов.
Еще несколько мгновений султанша только смотрела сестре в глаза, а затем, так же безмолвно развернув пергамент, и не отрывая от него своего взгляда, стала вслух читать все то, что на нем было изложено:
- Ибрагим, моя тоска по Вам заставляет писать меня Вам это письмо. С тех пор, как я вернулась из Манисы, я стала больше ценить наши беседы. И как бы я не старалась, мое сердце не позволяет держаться мне от Вас подальше. Надеюсь в скором времени вновь увидеть Вас.
Каждое прочитанное слово болезненным эхом отдавалось в каждом уголке сознания султанши, еще больше отравляя и затуманивая его, искажая действительность, заставляя принимать за правду ложь; каждое слово, точно крошечные осколки впивались в ее сердце, нанося ему раны, которые уже не заживут. Предательство само по себе несет в себе только боль, обиду и разочарование, а предательство родного человека хуже пытки, которая будет продолжаться бесконечно и мучительно будет напоминать об этой подлости раз за разом.
Вот только как же раньше Хатидже могла быть так слепа, как могла не замечать этого ужасного обмана? Почему раньше не могла внять предупреждениям и сомнениям Бейхан? А ведь она, Бейхан, была абсолютно права: только от Хатидже Шах-и Шубан всегда была далека, только одна она, из всех сестер, пренебрегала вниманием Хатидже и сторонилась даже общения с ней. Не оттого ли, что все эти годы, Шах была влюблена в Ибрагима и кроме безответной любви, таила в своем сердце глубокую обиду и зависть к сестре?
- Шах-и Хубан, - коротко завершает она чтение, именем, которым было подписано это письмо.
Хатидже поднимает взгляд, чтобы видеть теперь, после предъявления прямого доказательства, глаза сестры. На что надеялась султанша, что хотела в них увидеть? Сожаление, раскаяние? Признание, в конце-концов? Однако, вопреки ожиданиям, не находит Хатидже в них ни единой капли, ни даже ничтожной крупицы этого.
- Ты написала это письмо, - настойчивое утверждение прозвучало в тихом, но твердом заключении Хатидже. - Не так ли?
И ей не хотелось слышать сейчас никаких оправданий. Только признание, от того, кого она до сегодняшнего дня называла сестрой, все еще надеясь, что Шах хватит чести и смелости ей хотя бы на это. Ведь теперь, когда маски сорваны, нет больше уже никакого смысла скрывать правду?

- А это что же тогда такое?! - на заявление Шах, вспылила Хатидже, яростно сжимая в руке предательское письмо и сотрясая им в воздухе. - Кто же тогда это написал и как, по-твоему, оно здесь оказалось? Ответь же мне!
Хатидже совершенно не понимала, как можно было так подло предать собственную родную сестру, как можно было причинить ей столько горя и как можно было после этого, еще и лгать ей же в лицо, когда та держит в руках доказательство этого предательства. Непонятно. Непонятно, обидно и больно.
"О, Всевышний! За что мне такая немилость, чем заслужила я ее?" - мысленно взмолилась Хатидже. "Разве и без того мало испытаний выпало мне? Разве мало того, что я уже потерала мужа и брата? Разве мало того, что и я сама теперь умираю?"
В голосе Шах в ответ звенит совсем неподдельное изумление, ошеломление, замешательство и такая же неподдельная... обида? Ей бы сейчас усмирить назревающий раздор и мягко удивиться: "Как же ты, сестра, могла такое подумать?". Но не тут-то было: султанша, похоже, не на шутку обижена и рассержена. Жестокие предположения сестры ли ее так огорчили, ее неверие ли? А может, Шах-и Хубан была просто настолько искусной и умелой притворщицей?..
- Я уже не знаю, во что верить, - с отчаянием, присущему человеку, заплутавшему во мраке лжи и, потерявшему свой путь к истине, выдыхает Хатидже; бессильно опускает руки и досадливо качает головой.
Больше всего султанша хотела бы сейчас, чтобы те речи, которые ведет Шах-и Хубан, оказались не пустым лицемерием или очередной подлой ложью, которая окружает ее уже столько лет. Но следует ли верить себе? Если следует, то насколько? Следует ли нам говорить говорить "это так", только потому что мы так хотим, чтобы так было, потому что нам так нравится? Следует ли принимать желаемое за действительность?
Всего на мгновение могло показаться, будто гнев Хатидже отступил, уступая место холодной и спокойной рассудительности. Могло показаться, будто пала в ее глазах пелена лжи, будто рассеялся туман этого чудовищного наговора в ее разуме, развеялась плотная завеса клеветы, в которую, в ее глазах, окутали Шах.
Но только на мгновение. Слишком опасны и горячи оказались эти угли подозрения, слишком сильно успели они разгореться.
- Во всяком случае, - она пожимает плечами, - Такой расклад мог бы многое прояснить. Разве нет?
Линия губ у Хатидже изогнулась в странной, кривой усмешке. Не той, которая заставила бы улыбнуться в ответ, а мрачной, озлобленной, полной горечи и враждебности.

- Кому же тогда верить? Может, тебе? - едко усмехнувшись, в такой несвойственной ее характеру, манере, переспросила Хатидже, опешившая от того оправдания, которое придумала себе Шах-и Хубан о письме и вещах, которые она хотела сестре отослать. Только вот действительно ли отослать? Насколько правдиво было то, что говорит ей Шах? Подобные доводы, по мнению султанши, были не слишком удачными и правдоподобными для человека, который хотел стереть дорогую, сердцу ее сестры, память об Ибрагиме, что хранили эти стены, эти вещи. И воспаленное сознание Хатидже, раненное слишком дорогим, слишком сокровенным, воспринимает речи Шах-и Хубан агрессивно и неприязненно, безо всякой веры.
"Не так давно Хюррем казалась тебе не такой уж плохой, а сегодня она уже змея? Уж не оттого ли, что она узнала о твоем секрете? Неужели это правда? Неужели ты смогла предать меня, смея еще при этом называть меня своей сестрой? Неужели за моей спиной все эти годы ты плела против меня козни?"
Нет, она нисколько не стремилась оправдать Хасеки - к этой женщине у Хатидже уже давно не могло быть ни доверия, ни дружелюбия - ничего хорошего. Ведь в свое время Хюррем, старательно прикрываясь благими намерениями, пользуясь доверчивостью и открытостью Хатидже, только отравляла бдительность султанши, постоянно вмешиваясь в ее жизнь, пытаясь разрушить ее счастье. И верить ей Хатидже хотелось меньше всего.
Но в душе султанши, несмотря на личную неприязнь и обиды, сейчас одинаково не было веры ни к словам Шах, ни к словам Хюррем - не их слова стали главными в выводах, что сделала для себя Хатидже. Султанша теперь могла верить только тому, что видела своими глазами. А то, что предстало ее взору сегодня, выставляли Шах-и Хубан не в самом выгодном свете.
- Ответь мне, - в чуть хрипловатом, севшем голосе Хатидже сквозит тон назревающих слез. - Все эти годы ты оставалась от меня в стороне - почему? Все это время тебе не было дела ни до моей радости, ни до моей печали, и сама ты со мной ничем не делилась.
Пара скупых фраз в письмах по большим праздникам, и редкие новости, о которых сообщала матушка - вот и все источники, из которых Хатидже узнавала о родной сестре. В Стамбуле Шах-и Хубан была в последний раз, когда они прощались с Валиде, и тогда она даже не соизволила посетить дворец Хатидже.
- Знаешь, Бейхан часто говорила, что ты завидуешь мне. - женщина усмехается. Грустно и горько. Когда-то она не придавала словам другой сестры должного внимания. - Завидуешь моей жизни, моей счастью. Почему? Возможно, потому что она знала об истинных причинах этой зависти, Шах-и Хубан?
Голос Хатидже постепенно набирает силу, и, наконец, срывается на остервенелый крик. В ее взгляде - ничего, кроме холодного презрения.
- Ты утверждаешь, что это все наговоры Хюррем. Но разве то, что ты пытаешь забрать мою жизнь себе - это ее наговоры? Или то, что ты поселилась в моем дворце, отослав меня в Манису - ее наговоры? Ее наговоры - то, что ты продвинула своего мужа в совет Дивана? Что дальше будет, Шах-и Хубан? Сделаешь его Визирем?!